Борис Воробьев

Веснами, когда вскрывался Кулой, начинали ладить карбасы. Меняли износившуюся обшивку, ставили, новые, вырубленные еще с осени кили, конопатили и смолили. Берег напоминал судоверфь. Перезвон топоров сливался с ликующими кликами гусиных косяков, днем и ночью летевших на север. Время от времени откладывали топоры и сходились покурить.

Деды суетились тут же, на берегу. Ничто — ни догляд преданных бабок, ни скрюченные ревматизмом ноги, ни старые раны не могли удержать их в ту пору на печи. Кутаясь в латаные, видавшие виды полушубки и собачьи дохи, они гурьбой бродили по берегу, стучали по днищам свежеосмоленных карбасов — прислушивались, не загудит ли медью отвыкшее от воды дерево, смотрели слезящимися глазами на реку, по которой с шорохом и всплесками стремились к океану зеленобокие, тяжелые льдины. Льдины торопились. Их, как и гусей, гнал на север извечный порядок творенья, и дедам было грустно оттого, что этот порядок вершится без них.

Здесь, на берегу, и услышал впервые шестнадцатилетний Дмитрий Буторин звучное и загадочное слово — Мангазея.

Оказывается, уже много веков назад вдоль берегов Ледовитого океана пролегала дорога, по которой русские и иностранные торговые люди плавали в Карское море, а оттуда — в Сибирь, в устья Оби и Енисея. В те далекие времена и был основан на реке Таз, что впадает в Обскую губу, город-вольница

Мангазея. Двести тысяч соболей в год давала Мангазея царской казне, а сколько драгоценной рухляди уплывало мимо, оседало в бездонных сундуках сибирских воевод и иных государевых прислужников! Каждое лето в Мангазее открывалась пушная ярмарка, на которую съезжались не только русские купцы, но и заморские гости, а больше всего англичан да норвежцев. Они- то и сыграли впоследствии роковую роль в запрещении Северного морского пути: опасаясь конкуренции, сибирские воеводы беспрестанно писали царю жалобы и доносы, требуя запретить путь в Мангазею для всех судов вообще. Царь внял их мольбам, и в 1620 году путь в Мангазею был закрыт. «Ослушников, — вещал царский указ, — казнить злыми смертями». С каким усердием выполнялась царская воля, можно судить хотя бы по тому, что уже через несколько лет людная некогда Мангазея пришла в полное разорение. Город, где за навигацию собиралось несколько тысяч купцов, перестали наносить даже на морские карты.

На ярмарках в Мангазее бывали и промысловики-поморы — архангельцы, мезенцы да и дол- гощельцы тоже. Трудный путь проделывали они на своих неказистых плоскодонных кочах: «шли большим морем-окияном из Кулойского устья на Чесский волок», по рекам пересекали полуостров Канин и «бежали парусом» в Карскую губу. Реками да волоком пересекали и Ямал-полуостров, а потом уж шли на Обь, в Мангазею. «Поспеть из Архангельского города в Мангазею недели в полпяты мочно» (в четыре с половиной недели), — считали они.

Сильные это были ребятушки. И посейчас, как версты на столбовой дороге, стоят и на Канине, и на Вайгаче, да и вдоль всего побережья темные покосившиеся кресты из лиственниц, что ставили они заместо мореходных знаков и под которыми упокаивали своих сотоварищей. Мир костям их! Целыми ватагами из десяти, а то и больше судов с шестью гребцами и кормщиком на каждом пускались они в долгий и отчаянный путь. И никому не ведомо, о чем думали они, вглядываясь воспаленными глазами в толчею безжизненных, тяжелых вод. Каким богам молились, когда волны, как щепки, швыряли их кочи, а ветер ломал мачты и срывал самодельные паруса? И что чувствовали; когда "впервые открылась их взору невиданная дотоле Мангазея?

Слушая рассказы стариков, Димка живо представлял себе шумные мангазейские торги, бородатых купцов за прилавками, важных иностранцев в чудной одеже и дюжих земляков своих, враскачку сходивших на берег.

Тогда-то и родилась у него мечта во что бы то ни стало побывать в древней земле - самому пройти путем, по которому плавали в северный Багдад его беспокойные пращуры.

На всю жизнь ушел в Арктику Буторин. Сорок лет провел он на зимовках, зверобойных и рыбацких шхунах. Сорок лет по крупицам собирал Буторин сведения о Мангазее: читал, расспрашивал, запоминал. Приглядывался к Арктике — изучал дрейфы льдов, направление ветров и течений. Посылал письма в Архангельск, в институт ПИНРО, просил советов. Исподволь искал соратников. Ему повезло: в пятидесятых годах на Диксоне он познакомился с редактором местной газеты двадцатипятилетним Мишей Скоро- ходовым. Редактор был парень как парень — не богатырь, скорее наоборот, немногословный и незаметный. Буторин заметил в нем то, что ускользало от других, — влюбленность молодого редактора в Север. Это и расположило к нему Буторина. С Мишей Скороходовым впервые поделился он своими планами. Только через пятнадцать лет, когда Буторин вышел на пенсию, мечта превратилась в реальность.

Засунув пенсионную книжку подальше от глаз, Буторин поехал в лес вырубать киль для будущего судна. Зима прошла в хлопотах, зато весной, когда карбас спустили на воду, Буторин только крякнул от удовольствия: ладная получилась посудина.

Маршрут похода был определен давно: вверх по Двине, затем через Пинегу и Кулой в Мезенский залив. По рекам и озерам пересечь Канин, а там морем до самого Ямала. И его не обходить, пройти реками, а где посуху, и выйти в Обскую губу. А оттуда до Мангазеи — рукой подать. В общем ни много ни мало — три тысячи километров предстояло пройти шестиметровому, от руки сработанному кораблику...

День 14 мая 1967 года выдался в Архангельске ненастным: с гирла Белого моря дул сильный ветер вперемежку со снегом, двинские волны плескуче наваливались на деревянные боны. Неуютно чувствовали себя в этот день люди, собравшиеся у причала Архангельского яхт- клуба. Только один из них, высокий, кряжистый, в зеленой зюйдвестке, не отворачивался и не заслонялся от ветра. Привычно сощурившись, он нетерпеливо поглядывал на часы и скупо объяснял любопытным:

— Куда пробьемся — зарок не даю, в пути всякое может случиться... Если погонит ветром льды к берегу, переждать придется. Имя почему у карбаса такое? Щелья — это на нашем на поморском наречии «берег каменный» значит. Долгощелье — длинный, белощелье — белый...

В стороне тихо стояла невысокая женщина, чьими руками были сшиты паруса для «Щельи».

Так начался поход в Мангазею.

Переход по Пинеге и Кулою занял немного времени: уже на десятый день «Щелья» вышла в Мезенский залив. И тут же на нее обрушился первый шторм. Три часа, взлетая с волны на волну, карбас пробивался к берегу. Отстоявшись в устье реки Сем- жи, двинулись дальше вдоль побережья Канина и через неделю вошли в реку Чижу. По обе стороны, куда хватало глаз, лежала тундра и просвечивался насквозь мелкий лес-ярусник, а где- то за ним набухали талой весенней водой Парусные озера и древний Чесский волок.

Судя по письменным свидетельствам, волок был невелик: «и волоку Чесского сажень с двадцать», однако преодолевали его в те времена с помощью оленей. «Щелье» олени не понадобились — выручила малая, всего двадцать пять сантиметров, осадка. Зато еще до волока, в одном из Парусных озер при-шлось потрудиться до пота: озеро еще не вскрылось, и почти двое суток продвигались вперед, раскалывая лед пешней. 2 июля в лицо дохнуло влажным ветром. Чувствовалась близость моря. Под вечер оно открылось вдали — все в белой пене, словно в перьях сказочных гусей-лебедей, что пролетали здесь когда- то, — сине-зеленое море Баренца.

Тридцать восемь дней, до самого Югорского Шара, носило оно на себе «Щелью», и не раз только опыт и выдержка Буторина спасали положение. Так было у мыса Лудоватый Нос, когда отказал мотор, и неуправляемое суденышко понесло на рифы. Растеряйся тогда капитан — гнить бы «Щелье» до скончания века на каменных острых клыках. Так было в шторм и снег, когда лишь со второй попытки обогнули другой мыс — Святой Нос. Так было в Печорской губе, когда паковые льды на добрую сотню километров унесли «Щелью» в море, грозя ежеминутно раздавить ее своими чудовищно раздутыми, мокрыми боками. Только 10 июля изрядно потрепанная «Щелья» пришла в Амдерму. Больше половины пути осталось позади.

В Амдерме решили задержаться. Время пока терпело, и нужно было основательно починить мотор. За пятидневку его перетянули заново, и 16 июля при попутном ветре «Щелья» направилась в Кару, большой поселок, стоящий на границе Европы и Азии. На горизонте засинели отроги Полярного Урала, а дальше, за Байдарацкой губой, путешественников ожидал Ямал — 450-километровая полоса препятствий, которую вот уже 350 лет не пересекали люди. Положение осложнялось еще и тем, что у экипажа не было подробной карты полуострова, а на той, что имелась, водная система Ямала выглядела до неправдоподобия простой. Посоветовавшись, решили держать курс на полярную станцию Марре-Сале на западном побережье Ямала -« может быть, там им помогут. Весь день шли вдоль кромки береговых льдов и вечером подошли к Марре-Сале. Карты, к сожалению, не нашлось и на станции. Переночевав, пошли дальше на север, к устью реки Морды- Яха. Полярники Марре-Сале сказали, что на реке находится фактория. Долго искали устье, наконец, нашли и рано утром 22 июля были на фактории. У ее начальника оказались две карты — своего района и всего Ямала, но он сразу же предупредил, что она самодельная и верить ей нельзя. Но они все же взяли карту.

Пять суток Морды-Яха, как змея, петляла по тундре, текла то на восток, то вдруг поворачивала на запад, обратно, и все это время «Щелью» сопровождали шум и свист птичьих крыльев — тундра была полным-полна линными гусями. Незаходящее солнце днем и ночью кружилось на небе, и под его яростным светом так же яростно взвивались и бушевали громадные серые птицы.

28-го наконец-то увидели Ней - То, систему озер, объединенных общим названием. Их три, все они соединены между собой протоками, а из третьего «Щелью» предстояло перетащить в четвертое озеро — Ямбу-То, из которого берет начало река Се-Яха, впадающая в Обскую губу, — обо всем этом поведали Буторину и Скороходову рыбаки, которых они случайно встретили в тундре.

Ней -То прошли за сутки. У восточного берега встали на якорь, и Буторин тотчас же отправился отыскивать волок. Почему-то всегда представляется, что волок обязательно должен быть ровным, удобным для перетаскивания судов местом. Так думал и Буторин, а когда отыскал его, не поверил: перед ним был обрыв с крутизной в 35—40 градусов, и только дальше — пологий, но все равно подъем длиной в полкилометра. Его-то и нужно было одолеть — перетащить «Щелью» в четыре руки в невидимое пока Ямбу-То.

Снова выручила изобретательность Буторина. Из мачты, пустой бочки и троса соорудили нечто вроде ворота, а запас дров, который всегда везли с собой, использовали вместо катков. Только таким способом удалось за трое суток снова очутиться на воде.

1 августа истертое днище «Щельи» коснулось зеленых вод Ямбу-То. Оставалось немного — пройти Се-Яху и выйти в Обскую губу. Но... кончился бензин. Идти под парусом мешал сильный встречный ветер. Двое суток ждали изменения погоды, с горем пополам шли на веслах. На каждом шагу путь преграждали мели и зыбучие пески. В отдельные дни проходили всего по три-четыре километра. Как-то включили «Спидолу». Москва передавала последние известия. В уши ворвались слова диктора: «Судьба «Щельи» неизвестна...» Их искали! Вот когда они пожалели, что на «Щелье» нет рации.

8-го утром услыхали шум мотора. Красный вертолет, как гигантская стрекоза, пролетел над ними, развернулся и сел неподалеку. Из него вышел летчик. Это был командир вертолета МИ-4 Герой Советского Союза В. А. Борисов. Они расцеловались. Борисов прилетел с одного из про-межуточных аэродромов по пути на Диксон. Узнав, что у путешественников кончилось горючее, он снова сел в кабину.

— Через час бензин будет, — сказал он.

Через час Борисов действительно прилетел и привез бочку с бензином. Буторин повеселел — с таким запасом можно было идти хоть до Аляски.

Вечером этого же дня пришли в поселок Сеяха. До Мангазеи оставалось не больше сотни километров. Два дня провели у полярников, а утром 11 августа по шли дальше на юго-восток, к фактории Яптик-Сале. Опять забарахлил мотор: полчаса ходу — остановка, и так все время. В Яптик-Сале надеялись найти механиков...

В день выхода из Яптик-Сале снова прилетел Борисов. Привез штормовое предупреждение. Посовещавшись, решили на Каменный не заходить, а идти сразу в Тазовскую губу, благо Обская на этом месте не так уж и широка, всего 60 километров.

На полпути ветер действительно посвежел, но дул он с веста, точно в корму, и Буторин рискнул — поставил паруса «бабочкой». Так, на полном ходу, и влетели в Тазовское. До Мангазеи оставалось восемнадцать километров. Было это 15 августа на девяносто четвертые сутки после выхода из Архангельска...

—         Сбылось, Евгеньич!

—         Сбылось, Дмитрий Андреевич!..

Они стояли на пологом, песчаном берегу Таза и смотрели на то место, где три столетия назад был город.

Вырубленный лес вырос, но ярус его был ниже остального, нетронутого, и только по этому да еще по осыпавшимся, заросшим рвам и земляным курганам можно было определить, что и тут когда-то жили люди. Буйно била из земли трава. Небо висело низко, и вершины деревьев упирались прямо в него. Пахло прелью. И остро ощущались бренность жизни и ее вечное торжество.

На кургане вкопали столб и по старому поморскому обычаю укрепили на его верхушке пилу. Ветер упруго ударил в металл, и он зазвенел — тонко и жалобно, как писк морзянки в эфире...

Наступление осени замечаешь не сразу, хотя холодеют уже небо и вода, а мазки следов долго не просыхают на серебристо- тусклой от росы траве. Но однажды вдруг почувствуешь: что-то переменилось в мире. Выходишь в тундру, и она встречает тебя прозрачно и тихо. Бережно колышет на травах серый гусиный пух. Сами гуси теперь целыми днями пропадают на дальних озерах, и от их протяжного, высокого крика, перемешанного со звонким косноязычием чаек, стон стоит над тундрой.